Собственно, пересказывать что-либо дальше уже представляется бессмысленным: у рассказа есть понятный сюжет, есть начало, развитие и завершение, но воспринимать их нужно в полноте всего текста (который, кстати, не длиннее этой статьи).
Рассказ очень динамичен, очень визуален: настолько, что передать это средствами, например, кино, а не анимации, было бы совершенно невозможно. Да и фильму Ямамуры не так легко удается поспевать за безумным темпом рассказа.
— Нет! — вскричала Роза и в страшном предчувствии своей неотвратимой участи кинулась в дом; я слышу, как бренчит цепочка, которой она закладывает дверь, слышу, как щелкает замок; вижу, как, скрываясь от погони, она тушит огонь в прихожей, а затем и в других комнатах.
Интересно, что как бы абсурд ни нарастал, какие бы невероятные образы не возникали перед читателем (как будто немая семья, вдруг совершенно омерзительная рана, почти ритуальное «жертвоприношение»), рассказ ни в какой момент не теряет нити, не становится бессмысленным или слишком запутанным. Как мир, живущий строго по собственным законам — мир страшный, безумный, но почему-то очень нам знакомый — и по-своему поэтичный.
Таковы люди в наших краях. Они требуют от врача невозможного. Старую веру они утратили, священник заперся у себя в четырех стенах и рвет в клочья церковные облачения; нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга. Что ж, как вам угодно, сам я в святые не напрашивался; хотите принести меня в жертву своей вере — я и на это готов; да и на что могу я надеяться, я, старый сельский врач, лишившийся своей служанки? Все в сборе, семья и старейшины деревни, они раздевают меня; хор школьников во главе с учителем выстраивается перед домом и на самую незатейливую мелодию поет:
Разденьте его, и он исцелит,
А не исцелит, так убейте!
Ведь это врач, всего лишь врач...
Кроме того, рассказ тоже читается как что-то родное и очень знакомое: зима и «непроглядная вьюга на всём пространстве»; шуба — важнейшая деталь; близок нам и образ сельского врача; и Гоголь мерещится во всём. К этому: искупительная жертва, «неземные кони» и экзистенциализм. В основании всего — ветхозаветный сюжет о Елисее, воскресившем сына шунемитянки, и на фоне — диагноз «туберкулез», поставленный Кафке в тот же год, когда был написал «Сельский врач». Израиль, Германия, откуда-то Россия, а с Ямамурой появляется Япония. Как такое распутать, как передать? Опять вспоминается Норштейн — точнее, воспоминания Людмилы Петрушевской, которая работала над сценарием его «Сказки сказок»: